Уважаемые читатели! Я начал выкладку моей книги «Недоля.Возвращение» на Целлюлозе. Все мои книги там доступны для вас по ссылке https://zelluloza.ru/register/1053188/

Николай Ежов и супруга со своим светским салоном

Николаю Ежову как наркому полагалась просторная квартира. И она, так же как и потом «наркомовская» дача в Мещерино после  женитьбы Николая Ежова на Суламифь стала «светским салоном», где гостей ожидал богато сервированный стол (неважно, что в стране именно в это время миллионы погибали от голода!), хорошая выпивка и непринужденная обстановка.  Ежовы, как явствует из замечания его жены, активно искали «друзей». Друзей, подобных «клиентам» в Древнем Риме у богатых патрициев. Искали «клиентов» среди интеллигенции, которые делали бы честь их «салону» своей известностью. Из воспоминаний жены поэта Осипа Мандельштама Надежды: «В тридцатом году в крошечном сухумском доме отдыха для вельмож, куда мы попали по недосмотру Лакобы (большевистский руководитель Абхазии – Д.Р.), со мной разговорилась жена Ежова: «К нам ходит Пильняк, — сказала она. — А к кому ходите вы?» Я с негодованием передала этот разговор Осипу Михайловичу, но он успокоил меня: «Все «ходят». Видно, иначе нельзя. И мы «ходим». К Николаю Ивановичу»».

«Николай Иванович», тезка Ежова, это Бухарин, звезда, которого стараниями вождя  тогда неуклонно шла к закату. А Николай Ежов был звездой восходящей – кровавой звездой, намеченной к совершению жуткой бойни ни в чем не повинных людей.

Писатель Борис Пильняк был не единственной «добычей» четы Ежовых. Михаил Кольцов, знаменитый публицист и редактор журналов «Крокодил» и «Огонек», тоже попал в орбиту Ежовых во второй половине 1930-х гг.

Среди гостей были писатель Серебряков, режиссер Сергей Эйзенштейн, певец Леонид Утесов, детский поэт Самуил Маршак, знаменитый летчик Валерий Чкалов, литературный критик и литературовед Воронский, партийные и государственные функционеры Эйхе, Пятаков, Косарев, секретарь Сталина Поскребышев, с женой которого Суламифь даже подружилась.

Суламифь  роскошно обустроила дом в Мещерино – везде ковры и картины. По даче гуляли выписанные ею павлины.  На даче Ежова были кинотеатр и теннисный корт.

«Только подумайте, — качал головой Бабель, – наша девушка из Одессы стала первой дамой королевства!». А вот понимающие ситуацию острым женским чутьем супруги других высокопоставленных руководителей, хорошо зная что в этом королевстве пустующее место первой дамы занимать было по умолчанию запрещено, называли ее «Стрекоза». Имелась в виду та самая «попрыгунья-стрекоза, что лето красное пропела…» и далее по тексту баснописца.

Она всегда одевалась по последней моде, эта стильная советская «светская львица». Ценные вещи — наряды Суламифь, по «наркомовской» традиции тех лет, были скрупулезно перечислены потом в протоколах обыска квартиры и дачи Ежова: пять меховых женских шуб, больше сотни платьев, десятки кофточек и шляп. Еще в протоколе упоминались многочисленные картины, ковры и украшения.

Николай Ежов и Суламифь усыновили ребенка

Своих детей у Ежовых не было, зачем светской даме Суламифь подвергать себя «неудобствам» беременности и родов? Летом 1936 года они взяли из подмосковного детдома девочку-сироту Наташу. «Он был потрясающим отцом. Я же все помню, как он и коньки мне двухполозные своими руками сделал, в теннис играть научил, в городки. Все для игры в крокет соорудил, эти лунки, на подмосковной даче в Мещерино, где мы жили, чуть ли не сам копал. Он со мной занимался очень много. Я у него была отдушина какая-то», — вспоминала потом выросшая уже в совсем  других детдомах Наталья.

Вот только интересно, в чистой ли гимнастерке Николай Ежов возвращался домой, отдохнуть и поиграть с приемной дочкой после допросов и расстрелов? Не забывал ли, как раньше, смывать кровь своих жертв с одежды или специально переодевался? А может, чтобы не пачкаться в процессе работы, кто-то из штатных палачей, Блохин или Маго подарил ему для работы «фирменные» палаческие кожаные краги и фартук?

Собственно, и у Чикатило были собственные дети…

Николай Ежов и гибель Суламифь

Николай Ежов, «кровавый карлик», свое жуткое предназначение  выполнил, а вождь решил притормозить маховик репрессий, теперь грозивший полностью дезорганизовать административное управление и экономическое производство в огромной стране.

Отношение «Хозяина» к Николаю Ежову и его деятельной супруге разительно измениось.

В состоянии полной депрессии Суламифь (Евгения Хаютина-Ежова) вместе с подругой-компаньонкой Гликиной уезжает в Крым. «Колюшенька, — пишет она оттуда Николаю Ежову, — в Москве я была в таком безумном состоянии, что не могла даже поговорить с тобой. А поговорить очень хочется. Хочется подвести итог нашей совместной, и не только совместной, а своей жизни, потому что чувствую, что жизнь моя окончена. Не знаю, хватит ли сил все пережить. Очень тебя прошу, и не только прошу, а настаиваю, проверить всю мою жизнь, всю меня. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях. Очень это незаслуженно, и так меня подкосило, что чувствую себя живым трупом…. Как я одинока и как незаслуженно глубоко несчастна. А дальше что? Страшно подумать. Мечусь по комнатам, хочется кричать, бежать. Куда? К кому? Кто поверит? Ты должен проверить все, молю тебя.

Женя»

Также в этом письме Хаютина-Ежова пишет, что «честно работала, тратя все силы и энергию на работу», что боится остаться «одной, запятнанной, опозоренной, живым трупом».

После получения этого письма Николай Ежов вернул уже нездоровую душевно супругу в Москву. Состояние ее не улучшалось, и она в конце октября 1938 года была госпитализирована в стационар для лечения нервно-психических заболеваний. У нее наблюдались основные признаки психотического состояния – галлюцинации. Периоды ажитации сменялись депрессивными эпизодами, в эти моменты она вновь высказывала мысли о самоубийстве.

Самоубийство или убийство?

Начался ноябрь, Суламифь не выздоравливала. Между тем, время отмеренное Николаю Ежову Сталиным на посту начальника НКВД подходило к концу. Так же, как и время отмеренное «светской» жене наркома.

Близкий знакомый Николая Ежова Дементьев показал позднее, что нарком незадолго перед трагедией выдал Зинаиде Гликиной таблетки люминала и фигурку гнома, чтобы она отвезла все это Суламифь. Фигурка гнома (символизирующая последнее единение с низкорослым мужем?)  означала, что Николаю Ежову и Суламифь надеяться уже не на что. О зловещем значении получения этой фигурки они договорились заранее.  После визита Гликиной в больницу, 19 ноября 1938 года приблизительно около шести на вечернем обходе  врач зашла к Суламифь, однако, против обыкновения, в это время она спала. Доктор попыталась разбудить ее, но не смогла этого сделать. Зрачки были сужены,  на свет реагировали вяло. Экстренное промывание желудка позволило обнаружить в промывных водах средство из группы барбитуратов. Экстренные мероприятия не имели успеха, состояние продолжало оставаться тяжелым. Через двое суток Суламифь скончалась. Патологоанатомический диагноз: «Отравление люминалом. Отек легких».

Приемная дочь Николая Ежова и Хаютиной Наталья через много лет описала в письме существенно иные обстоятельства гибели Суламифь, со слов родной сестры  Николая Ежова  Евдокии Ивановны. Она рассказала следующее:

«…Женя позвонила мне из клиники и сказала, чтобы я взяла у Коли машину, так как ее выписывают. Я приехала, меня пропустили в палату. И что же я вижу? Женя лежит белая, как стена, и уже лишилась дара речи. Глазами показала мне на тумбочку. Там лежало письмо, естественно, без подписи. В нем ее обвиняли в том, что она все наши секретные строительства передавала за границу.  Женя взяла карандаш и написала на конверте: „Я не виновата!“  Тогда я спросила медсестер, что же они все стоят и даже укол не поставят. А они ответили, что она никому не дается и что ждут ее лечащего профессора.  Приехал, сделал укол, а мне сказал: „Поезжайте домой, как только она проснется, мы вам позвоним“.

И позвонили — на следующий день, в 11 часов утра — „забрать труп“».

«Так что и по сей день неизвестно, — добавляет приемная дочь Ежовых, — заставили профессора „вломить“ такую дозу люминала или припугнули, но результат был налицо. И когда я подавала на реабилитацию отца, то с него сняли отравление жены, оставили только расстрелы, но от этого уже никуда не деться…»

 

Николай Ежов женился на «светской» даме

Николай Ежов в 1931 году  развелся с первой женой, «несветской» Антониной Титовой, проработавшей всю жизнь научным сотрудником.  И женился второй раз. Могла ли предполагать «брошенная» первая жена Николая Ежова Антонина Титова, что этот развод в буквальном смысле слова сохранит ее долгую жизнь, и она проживет почти до ста лет, до 1988 года? Конечно, и подумать не могла.

Новой избранницей Николая была Суламифь Израилевна (себя она называла Евгения Соломоновна) Фейгенберг – Ноткина, по первому мужу – Хаютина. Мы будем называть ее Суламифь как героиню «Песни песней», как  «девушку из виноградника». Отчасти из-за того, что ее так нарекли родители, отчасти из-за ее незаурядной  притягательности для мужчин. Хотя Суламифь вовсе не была красавицей. Ее лицо было больше выразительным, чем красивым. Внушительный нос, небольшой рот. Серые глаза тоже не назовешь большими. Завитые стриженые рыжие волосы до плеч. Рост  средний, но она существенно  выше карлика Николая Ежова (151 см роста). Стройной ее тоже было назвать нельзя, как впрочем, не была она и толстой.

Первый и второй брак будущей супруги Николая Ежова

В возрасте 17 лет, в городе Гомеле, где она училась, Суламифь вышла замуж за слесаря Лазаря Хаютина. Вместе с ним  переехала в 1921 году в Одессу, где работала в редакции местного журнала. Говорят, что будто бы в этот период Суламифь познакомилась с достаточно известными уже тогда писателями-одесситами Валентином Катаевым и Юрием Олешей.

Второй раз Суламифь вышла замуж за  бывшего красного командира Александра Гладуна, с которым и переехала в 1924 году в Москву. Веселая и доступная, сообразительная, буквально «хватавшая все на лету», она очаровала, как впоследствии очаровала и многих других статусных мужчин, этого командированного в Одессу директора московского издательства «Экономическая жизнь». В 1927 году Гладун был направлен на дипломатическую работу в Лондон вторым секретарём полпредства (т.е. посольства) СССР в Великобритании.  Будущая супруга Николая Ежова приступила там же к работе машинистки.

Советский писатель-классик Исаак Бабель в роли одного из любовников Суламифь

Два года она провела в Лондоне вместе с мужем. Затем из-за шпионского скандала в 1927 году Гладуна отзывают в Москву. Суламифь была в восторге от жизни за границей, и она упросила мужа разрешить ей попросить руководство о переводе в Берлин. Руководство не возражало, и она уехала в столицу Германии, где также работала машинисткой уже в советском торговом представительстве. Жизнь в Берлине была не менее веселой, чем жизнь в Лондоне. Работу на печатной машинке и редактирование текстов Суламифь органично сочетает с частыми веселыми вечеринками совслужащих. Шампанское и вино льются рекой. А как Суламифь танцует, как она прижимается к партнеру, растворяясь в танце и в нем!  Она очень, очень молода, ей всего двадцать три. К этому периоду относится ее знакомство с писателем Исааком Бабелем, как известно, тоже одесситом.

Из показаний Бабеля о начале его знакомства с Хаютиной-Гладун-Ежовой: «Некто Ионов пригласил меня вечером зайти к нему на квартиру. Там я познакомился с Гладун, которая, как я помню, встретила меня словами: «Вы меня не знаете, но вас я хорошо знаю. Видела вас как-то раз на встрече Нового года в московском ресторане».

Вечеринка у Ионова сопровождалась изрядной выпивкой, после которой я пригласил Гладун покататься по городу в такси. Гладун охотно согласилась. В машине я убедил ее зайти ко мне в гостиницу. В этих меблированных комнатах произошло мое сближение с Гладун, после чего я продолжал с ней интимную связь вплоть до дня своего отъезда из Берлина…». Бабель продолжает: «В конце 28-го Гладун уже жила в Москве, где поступила на работу в качестве машинистки в «Крестьянскую газету», редактируемую Семеном Урицким. По приезде в Москву я возобновил интимные отношения с Гладун, которая устроила мне комнату за городом, в Кусково…».

Действительно, неверной супруге в конце 1928 приходится вернуться в Москву к Гладуну, который в отсутствие жены тоже весело проводил свой досуг. Суламифь устроила в супружеской квартире что-то вроде вечернего салона, где бывали «интересные» люди, не только писатели и литературные деятели, но и партийные и советские функционеры средней руки, относящиеся к «новой элите».

Для привлечения перспективных кандидатов в новые мужья Суламифь всегда применяла весь спектр «женских» аргументов. Оценивая только ее внешность в сравнении с записными кремлевскими красавицами Галиной Егоровой (так очаровавшей самого Сталина на вечеринке перед самоубийством его жены Надежды Аллилуевой), и Ольгой  Буденной можно сказать, что Суламифь проигрывала. Зато в ней в избытке было то, что много позже стали называть сексапильностью. Поэтому в жизни Суламифь и присутствовало такое множеств мужчин, обязательно «успешных» и «статусных», которых она старалась завоевать.  Кроме официальных трех мужей, в интимной связи с ней в разное время состояли: писатели Исаак Бабель, Михаил Шолохов, Михаил Кольцов, полярник Отто Шмидт, редактор газеты Семен Урицкий, заместитель председателя правления Госбанка СССР Григорий Аркус. Просто Николай Ежов в этой обойме казался самым «перспективным».

Позднее, уже на допросах в НКВД, арестованный по ежовскому делу Гладун упоминал, что в тот период Николай Ежов, стал бывать в их с Хаютиной (тогда еще женой Гладуна) общем доме на  «литературных вечерах». Если заходила речь о политике, Николай Ежов пространно рассказывал о  том, как его ценят в ЦК партии, и что ему будет доверено решать масштабные задачи. Уже тогда Гладун-муж хорошо знал об интимной связи Николая Ежова с его супругой Хаютиной. Суламифь, ничего не стыдясь, логически обосновывала Гладуну, что ей выгоднее быть с Николаем Ежовым,  чем с ним.

Семен Урицкий, редактор «Крестьянской газеты» и начальник  Хаютиной, тоже был любовником Суламифь. Впечатляющая свобода нравов даже по меркам грядущей далеко в будущем «сексуальной революции»!

Вот показания в НКВД в конце мая 1939 года Семена Урицкого, также арестованного по тому же делу, что и Гладун:

«Бывая в 1928–1929 годах на вечеринках у Гладуна (с женой которого Евгенией Соломоновной был в близких, интимных отношениях еще с 1924-го), я там кроме Гладуна, Николая Ежова часто встречал и писателя Бабеля… Позже, уже в 1935-м, от Евгении Соломоновны я узнал, что она также была в близких, интимных отношениях с Бабелем. Как-то при мне, приводя в порядок свою комнату, она натолкнулась на письма Бабеля к ней. Она сказала, что очень дорожит этими письмами. Позже она сказала, что Николай Ежов рылся в ее шкафу, искал письма Бабеля, о которых он знал, но читать не читал. Я об этом факте рассказал потому, что эти письма, бесспорно, представляют интерес…

Я часто присутствовал при их встречах, которые происходили у нее на квартире (в Кисельном переулке), куда Бабель иногда приводил с собой артиста Утесова, в салоне Зины Гликиной [подруги Хаютиной и тоже любовнице Николая Ежова — Д.Р.] , в редакции журнала “СССР на стройке”».

Николай Ежов и женщины

Николай Ежов вел столь же бурную сексуальную жизнь, как и у его супруга. Евгения Гликина, подруга и его жены и домработница, так охарактеризовала привычки Николая Ежова: «Он готов был установить интимную связь с любой, хотя бы случайно подвернувшейся женщиной, не считаясь ни со временем, ни с местом, ни с обстоятельствами. От Хаютиной-Ежовой, супруги наркома, мне известно, что Николай Ежов в разное время в безобразно пьяном состоянии приставал, пытаясь склонить к сожительству, ко всем женщинам из обслуживающего его квартиру персонала». И далее: «Когда в 1936 году одна из знакомых Николая Ежова забеременела от него, Евгения Соломоновна с помощью своих связей в Наркомате здравоохранения помогла ей сделать аборт (в то время они уже были запрещены)»…

Поэтому, если наркому докладывали, что когда к его жене приходит писатель Исаак Бабель, та обязательно зашторивает окна, дело ограничивалось только «дежурным» скандалом.

Пытаясь установить интимные связи и до, и после заключения брака с Суламифь (так называли жену наркома) с женами советских ответственных работников, Ежов потом не проявлял к ним и капли великодушия, вне зависимости от близости отношений. У него был роман с Евгенией Подоской, женой посла в Польше. В течение нескольких лет они встречались в Москве. В ноябре 1936 года с санкции Николая Ежова ее арестовали и расстреляли в марте 1937 года.

История Анны Аркус

Анна Аркус, красивая и интеллигентная молодая женщина, тоже держательница «светского салона», водила широкие знакомства с партийными и советскими деятелями, а также с литераторами. Она, как и Суламифь успела дважды побывать замужем сначала за заместителем председателя правления Госбанка СССР Григорием Аркусом, потом за ответственным работником НКВД Бобрищевым. Свидетельство Александра Орлова: «Однажды Николай Ежов с одним из коллег зашел к вечером к Анне Аркус, В это время у нее в гостях был приятель по фамилии Пятигорский, бывший советский торгпред в Иране, у которого были  проблемы по линии НКВД. Уже покидая квартиру Аркус, Николай Ежов поинтересовался, почему хозяйка принимает у себя дома «двурушника» Пятигорского. Аркус обиделась:  «Если Пятигорский двурушник, — сказала она Ежову, — то зачем же вы держите его в партии, а правительство доверяет ему такие ответственные должности?». Николай Ежов разгневался и назвал хозяйку глупой мещанкой. Та выпалила: «Все мои друзья — порядочные люди! А вот ваш закадычный друг Конар оказался польским шпионом!». «Разоблаченный» Конар был на короткой ноге с  наркомом, его одногодкой и большим любителем выпить и погулять.

После этого нарком некоторое время упорно звонил ей (понравилась в итоге!), но на его звонки Аркус не отвечала и никогда больше не приглашала его к себе. Через некоторое время Анна Аркус была арестована по делу «старых большевиков», к которым она никогда не имела ни малейшего отношения. Оказалось, что Ежов лично внес ее фамилию в списки людей, подлежащих аресту. Свое задержание она сочла случайностью (ведь у нее столько знакомых среди руководства НКВД!) и когда следователь назвал ее бывшего мужа Григория Аркуса бабником, она резко ответила: «А вы и ваше начальство – разве не бабники?». В итоге следователи по ее делу (это редчайший случай, поскольку они оказались близкими знакомыми знакомых Аркус) сообщили Николаю Ежову, что состава преступления не нашли (потому что обычные методы установления вины — избиения, на этот раз не применялись). Услышав это, он с недовольным видом пробурчал: «Эта скандалистка заслуживает расстрела! Дайте ей пять лет — не ошибётесь». Так нарком счел возможным жестоко отомстить женщине, отвергшей его ухаживания.

В конце 1938-го Анатолий Ежов, сын его асоциального родного брата (который однажды ухитрился поколотить Николая Ежова, когда тот был уже ответственным партийным работником), то есть племянник, приводил к нему «девушек» на ночь прямо на квартиру: сотрудницу наркомата внешней торговли, за которой Ежов «ухаживал» еще в 1934 году, работницу станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе (под новый 1939 год) и сотрудницу наркомата водного транспорта (в конце февраля 1939 года).

Николай Ежов оказался также и гомосексуалистом

После своей отставки из наркомвнудела и гибели жены  Николай Ежов пил запоем и демонстративно пытался застрелиться. Но давний друг и собутыльник наркома Иван Дементьев, заместитель начальника охраны фабрики «Светоч» в Ленинграде, регулярно гостивший у на квартире наркома, отнял у него оружие. Кроме того, Николай Ежов, со слов Дементьева, опасался ареста и находился все время «в крайне взвинченном состоянии». Комендант Кремля Дагин также упоминает, что в этот период в квартире у  Николая Ежова «была сплошная пьянка».

Постоянный страх от ожидания неминуемого ареста нарком глушил не только алкоголем. В этот период активировалась всегда имевшаяся склонность Николая Ежова кроме гетеросексуальных отношений с женщинами вступать и в гомосексуальные отношения с мужчинами.

Любовники Николая Ежова

Уже после ареста он по собственной инициативе подробно описал следователю Родосу свои гомосексуальные пристрастия. Для следствия, к слову сказать, это было неожиданностью, в общем не укладывающейся в поставленные перед дознанием Берией, а значит, Сталиным, задачи: «Считаю необходимым довести до сведения следственных органов ряд новых фактов характеризующих мое морально-бытовое разложение. Речь идет о моем давнем пороке — педерастии. Начало этому было положено еще в ранней юности, когда я жил в учении у портного. Примерно лет с 15 до 16 у меня было несколько случаев извращенных половых актов с моими сверстниками учениками той же портновской мастерской. Порок этот возобновился в старой царской армии во фронтовой обстановке. Помимо одной случайной связи с одним из солдат нашей роты у меня была связь с неким Филатовым, моим приятелем по Ленинграду с которым мы служили в одном полку. Связь была взаимноактивная, то есть «женщиной» была то одна, то другая сторона. Впоследствии Филатов был убит на фронте.

В 1919 году я был назначен комиссаром второй базы радиотелеграфных формирований. Секретарем у меня был некий Антошин. Знаю, что в 1937 году он был еще в Москве и работал где-то в качестве начальника радиостанции. Сам он инженер-радиотехник. С этим самым Антошиным у меня в 1919 году была педерастическая связь взаимноактивная.

В 1924 году я работал в Семипалатинске. Вместе со мной туда поехал мой давний приятель Дементьев. С ним у меня также были в 1924 году несколько случаев педерастии активной только с моей стороны.

В 1925 году в городе Оренбурге я установил педерастическую связь с неким Боярским, тогда председателем Казахского облпрофсовета. Сейчас он, насколько я знаю, работает директором художественного театра в Москве. Связь была взаимноактивная.

Тогда он и я только приехали в Оренбург, жили в одной гостинице. Связь была короткой, до приезда его жены, которая вскоре приехала.

В том же 1925 году состоялся перевод столицы Казахстана из Оренбурга в Кзыл-Орду, куда на работу выехал и я. Вскоре туда приехал секретарем крайкома Голощекин Ф. И. (сейчас работает Главарбитром). Приехал он холостяком, без жены, я тоже жил на холостяцком положении. До своего отъезда в Москву (около 2-х месяцев) я фактически переселился к нему на квартиру и там часто ночевал. С ним у меня также вскоре установилась педерастическая связь, которая периодически продолжалась до моего отъезда. Связь с ним была, как и предыдущие взаимноактивная…»

Голощекин Филипп Исаевич (настоящее имя  — Шая Ицикович), занимавший в 1918 должность комиссар Уральского военного округа, был одним из основных организаторов расстрела царской семьи и последующего сокрытия трупов расстрелянных. 16 июля 1918 года приказал привести в исполнение приказ об истреблении Романовых. За убийство беззащитных людей, в том числе детей, руководство партии обеспечило карьерный рост палача. После расстрела Голощекин сначала был назначен председателем Самарского губернского исполкома,  а потом первым секретарем ЦК Компартии Казахстана.

Организовал масштабную конфискацию скота у степняков зимой, называя это «гражданской войной» и «маленьким Октябрем», в результате чего люди гибли целыми семьями.  Трупы погибших от голода складывали в штабеля и всего лишь присыпали снегом до весны: истощенные люди не могли рыть мерзлую землю зимой, чтобы выкопать могилы. В марте 1928 года при личной встрече с И. В. Сталиным получил категорический запрет на публикацию воспоминаний участников расстрела царской семьи. Был арестован по приказу Берия уже в должности Главного государственного арбитра СССР. Два года в период следствия находился в Сухановской тюрьме. В связи с угрозой взятия Москвы фашистами в сентябре 1941 года был этапирован в Куйбышев. Расстрелян в Куйбышеве в октябре 1941 года.

«…В 1938 г. были два случая педерастической связи с Дементьевым, с которым я эту связь имел, как говорил выше, еще в 1924 г. Связь была в Москве осенью 1938 г. у меня на квартире уже после снятия меня с поста Наркомвнудела. Дементьев жил у меня тогда около двух месяцев.

Несколько позже, тоже в 1938 г. были два случая педерастии между мной и Константиновым. С Константиновым я знаком с 1918 г. по армии. Работал он со мной до 1921 г. После 1921 г. мы почти не встречались. В 1938 г. он по моему приглашению стал часто бывать у меня на квартире и два или три раза был на даче. Приходил два раза с женой, остальные посещения были без жен. Оставался часто у меня ночевать. Как я сказал выше, тогда же у меня с ним были два случая педерастии. Связь была взаимноактивная. Следует еще сказать, что в одно из его посещений моей квартиры вместе с женой я и с ней имел половые сношения.

Все это сопровождалось как правило пьянкой.

24 апреля 1939 г. Николай Ежов».

Показания «сподвижников» Николая Ежова

Дементьев также показал, что в свои приезды в Москву он и  Николай Ежов «занимались педерастией», или, как он еще выразился: «Ежов занимался со мной самыми извращенными формами разврата». Ежов радовался, что Дементьев забыл в Ленинграде свою вставную челюсть и неоднократно заставлял того брать в рот его член. А еще Ежов просил его стать своим телохранителем, «предпочитая иметь в охране доверенное лицо, а не людей Берии».

Этот период описал в своих показаниях также Владимир Константинов, политработник Красной Армии в чине дивизионного комиссара. По его словам, с октября по декабрь 1938 года Ежов часто зазывал его выпить в своей кремлевской квартире. Однажды он попросил Константинова прийти с женой Екатериной и начал накачивать их спиртным.

В результате Константинов уснул на диване. Когда он проснулся в час ночи, прислуга сообщила ему, что его жена в спальне с Ежовым. Константинов пытался войти туда, но  дверь в спальню оказалась заперта. Вскоре Екатерина вышла из спальни вся растрепанная, после этого супруги  отправились домой. Дома она стала плакала и сказала ему, что «Ежов вел себя как свинья». Когда Константинов уснул,  Николай Ежов стал танцевать с ней; во время этого танца, по ее рассказу, «он заставил ее держать в руке его член». После танцев они сели за стол, и Николай Ежов снова «вытащил член». Потом «напоил ее и изнасиловал, порвав на ней белье».

На следующий вечер Николай Ежов опять пригласил Константинова выпить и  уже опьянев, сказал ему: «Я с твоей Катюхой все таки переночевал, и она хотя и старенькая, но неплохая женщина». Константинов, боявшийся наркома, промолчал. В этот вечер Николай Ежов выпил больше обычного. Они с Константиновым  слушали граммофон, после ужина стали ложиться спать. Рассказ Константинова: «Едва я разделся и лег в кровать, смотрю он лезет ко мне и предлагает заняться педерастией. Меня это ошеломило и я его оттолкнул, он перекатился на свою кровать. Только я уснул, как что-то почувствовал во рту. Открыв глаза вижу  Николай Ежов сует мне в рот член. Я вскочил, обругал его и с силой отшвырнул от себя, но он снова полез ко мне с гнусными предложениями». Телохранитель Николая Ежова  Ефимов впоследствии также подтвердил, что Константинов с женой «провели ночь в квартире Николая Ежова и много пили. На следующее утро нарком приказал адъютантам показать Константинову Кремль, а потом весь день продолжалась пьянка».

Николай Ежов, запои и плохое самочувствие

Николай Ежова,«железный» нарком, помимо постоянного пьянства, погружался также в запои, которые могли занять выходные и захватить еще несколько дней. Однажды, в одно похмельное утро, когда Николай Ежов чувствовал себя отвратительно (даже взял больничный), в дверь его квартиры позвонили. По обыкновению, прямо на квартиру к нему приехал его высокопоставленный подчиненный, начальник Ленинградского областного управления НКВД Леонид Михайлович Заковский (расстрелян в августе 1938). В Ленинграде Заковский после убийства Кирова сменил в качестве начальника НКВД Филиппа Медведя. С его подачи тысячи Николаевых, простых однофамильцев убийцы Кирова Леонида Николаева, были репрессированы.Одним из первых в большевистской стране Заковский стал заниматься еще и своеобразным «маркетингом репрессий», создал для рабочих, крестьян и советских служащих своеобразное популярное руководство о стукачестве. Для массового читателя выпускали большими тиражами брошюрки с названиями:  «Правые троцкисты — агенты иностранных разведок», «Кровавые методы врагов народа».  В одной из брошюр он дал совет и детям, которым в доступной форме было разъяснено, как информировать «органы» о контрреволюционных разговорах родителей. По его примеру, напоминающие комиксы книжечки, руководство НКВД  стало тиражировать и других областях.  По итогам своей работы в Ленинграде Заковский был награжден орденом Ленина. Да вот незадача, сведения о «пьянстве и бытовом разложении» («Ленечка» развлекался со шлюхами, а как же!) Заковского в Ленинграде  были анонимно доведены «благодарными» коллегами-стукачами до самого Иосифа Виссарионовича, который высказал определенное недовольство этими фактами. Ежов, бывший тогда у Сталина в фаворе, начал принимать меры чтобы помочь верному собутыльнику  и попытаться забрать его на повышение в Москву – своим заместителем и начальником московского управления НКВД. Как и Николай Ежов, Леонид Михайлович был алкоголиком, и вероятно, совместные возлияния сблизили их настолько, что они давно перешли на «ты». «Ленечку» Ежов частенько вызывал из Ленинграда в Москву без всякой необходимости и всегда приглашал погостить у него дома. Программа визита Заковского была проста – четырех-пятидневный запой на квартире начальника.

И поскольку для алкоголиков пьянство объяснением недомогания никогда не является, Заковский высказал недомогающему с похмелья шефу идею его отравления «врагами народа».  Николай Ежов к этому предположению отнесся очень серьезно. Для начала «железный» нарком перестал обедать в столовой НКВД, ведь, как он думал, враги народа могли отравить его пищу. Однако при этом бросить пить он так и не попробовал, а потому бессоница, снижение аппетита и голокружение беспокоили Николая Ежова по-прежнему.

Николай Ежов и ртутные диверсанты

Далее нарком приказал провести токсикологическую экспертизу своего служебного кабинета, чтобы выяснить, не подвергались ли его обстановка обработке каким-либо ядом. Заместитель Николая Ежова Фриновский и начальник оперативного отдела Николаев-Журид стали допрашивать давно арестованного предшественника Ежова Ягоду, которого к тому времени еще не расстреляли. Ягода отрицал указания отравить Николая Ежова, однако тот приказал Фриновскому поработать со своим бывшим шефом «тщательнее». Николаеву-Журиду было предписано выяснить у военных химиков гипотетические пути обработки кабинета Ежова отравляющим веществом. Химики запросили на экспертизу предметы обстановки наркомовского кабинета. Им были представлены кожаное кресло, оконные занавеси, напольный ковер, один ящик от письменного стола и  два телефонных аппарата. Хорошо знакомые военным химикам боевые отравляющие вещества, иприт и люизит, обнаружены не были. Начальник Военно-химической академии попросил описать симптомы недомогания железного наркома и констатировал, что указанные симптомы могут наблюдаться при отравлении свинцом или ртутью. Свинец в присланных предметах обстановки отсутствовал, а вот ртуть была обнаружена, правда в концентрациях далеких от значимых. Сотрудники Оперативного отдела с поставленным «чекистским чутьем» сразу вспомнили, что за неделю до этого в одном из домов, где проживали сотрудники НКВД, у вахтера был обнаружен пузырек с ртутью. Николай Ежов переехал в новый кабинет, однако теперь ему пришла в голову мысль поискать следы ртути не только в кабинете, но и в своей старой квартире в Большом Кисельном переулке, в новой – в Кремле, а также на загородной даче в Мещерино. Военные химики отрапортовали – следы ртути обнаружены на всех трех объектах. Правда, в количестве, недостаточном для отравления, но кого могли интересовать такие мелочи?

Но если в  бывший служебный кабинет наркома злонамеренные подручные Ягоды еще могли проникнуть хотя бы теоретически, то в новой кремлевской квартире их просто не могло быть по определению. Однако и об этих подробностях никто также не задумывался.

Что касается непосредственно обнаруженных следов ртути – сразу  провели, как посоветовали химики, специальную обработку. Поменяли всю прислугу (а как же – все знают, что при социализме у партийной и советской элиты, начиная с определенного номенклатурного уровня, всегда имелась прислуга, такое вот равенство трудящихся).

Николай Ежов и военные химики

Через некоторое время провели повторный анализ – ртуть из воздуха исчезла. Дальше – больше, принялись искать яды и смертельно опасные бактерии на предметах, которые могли контактировать с кровеносным руслом драгоценного наркома, то есть с опасной бритвой и ремнем для ее правки. По всем правилам медицинской токсикологии смывы с опасной бритвы и соскобы с ремня после специальной химической консервации и стабилизации ввели подкожно лабораторным кроликам. Все кролики, к вящему сожалению следователей, остались здоровы. Затем те же самые смывы и соскобы посеяли питательный бульон.  Потом бульонная культура была перенесена на агар-агар. Все, что там выросло, снова инъекционно ввели кроликам, но они вновь не пострадали. Вслед за этим, смывы с лезвий опасной бритвы и масса, соскобленная с ремня для правки бритвы, были посеяны на питательный бульон. После суток пребывания в термостате выросшие микробные культуры были традиционно перенесены на агар-агар, и выросшие на нем колонии микроорганизмов опять же затем ввели кроликам, что, как и в прошлый раз, не причинило им никакого вреда. Служебное раж военных химиков и микробиологов перед Николаем Ежовым было очень велик, что, конечно же, вполне объяснимо.

В дополнение к масштабным экспериментам с кроликами они мужественно решили провести испытания на себе. Бритвенными лезвиями, которыми пользовался Ежов, четверо исследователей выбрили себе предплечья, однако и в этом случае, к счастью для них, ничего не произошло.

После этого объектом пристального внимания чекистов и токсикологов стала моча Николая Ежова.

Каждые несколько дней, на протяжении почти полутора лет, бутылки с мочой «железного» наркома передавались в химическую лабораторию Института профессиональных заболеваний или в биохимическую лабораторию Всесоюзного института экспериментальной медицины, и время от времени обе организации сообщали об обнаружении ртути. Поскольку, как принято считать в токсикологии, выделение ртути организмом происходит в основном в первые три-четыре недели после контакта с вредным химическим элементом, регулярное появление его в моче могло свидетельствовать о продолжающихся попытках отравления Николая Ивановича. Когда Николай Ежов в очередной раз узнавал о «плохих» анализах, он реагировал болезненно: в кабинете меняли обстановку, проводили демеркуризацию (нейтрализацию ртути). Тщетные попытки изменения ситуации заставили недавно назначенного начальника отдела охраны главного управления НКВД Израиля Дагина обратиться к «кремлевскому» врачу профессору В.Н.Виноградову с просьбой объяснить, как может обнаруживаться ртуть в моче человека, который не имеет с ней контакта. Профессор высказал обоснованное, но весьма рискованное для него лично заключение: выделение ртути с мочой может быть связано с употреблением Николаем Ежовым в прошлом ртутьсодержащих препаратов, которые в те времена применялись в основном для лечения сифилиса. В этом случае в организме пациента образуется «депо» солей ртути, выделяющихся почками с мочой после употребления больным больших доз спиртного. Как ни странно, но после такого заключения Виноградова никто не тронул (до дела врачей в 1950-х). На процессе по делу Ягоды, попытка отравления товарища Николая Ежова фигурировала в обвинительном заключении.

Февраль 1917 года ни в экономическом, ни в политическом смысле прямо не предвещал крушения трехсотлетней династии Романовых. Никаких особых предпосылок тому не было и в военном отношении. Было ли происшедшее в феврале 1917-го революцией в полной мере?

Февраль 1917, все произошло неожиданно

» Уже в феврале 1917 года бессилие власти ощущалось едва ли не физически. Между тем ни солдаты, ни рабочие не хотели и не ждали в это время никаких революционных потрясений. Даже перед февралем против самодержавия как такового в массах высказывались мало, хотя никчемный Николай II ни у кого не вызывал симпатий. Основным же интересом рабочих было, как обычно, и это вполне естественно, стремление к улучшению экономических условий труда. О большевиках в тот момент никто и слыхом и не слыхивал, потому как их активность в Петрограде, не говоря уже о других городах, была ничтожна. Все «вожди» этой крошечной тогда партии комфортно отсиживались за границей. В начале 1917 года Ульянов-Ленин, находясь в своей любимой Швейцарии, публично заявил местным рабочим, что вряд ли доживет, как и его современники, до революции в России. О событиях в Петрограде он узнавал исключительно из газет, которые доставлялись со значительной задержкой. Остававшийся в Питере «за старшего» большевик А. Г. Шляпников (расстрелян в 1937 году) тогда и сказал только: «Какая там революция! Дадут рабочим по фунту хлеба, движение и уляжется!»В феврале в Петербурге произошел солдатский бунт, с основным лозунгом «Долой войну!» В связи с хроническим маразмом властей бунт перешел в «революцию».

Февраль 1917. 23-е

23 февраля (8 марта по новому стилю) разномастные социалисты по случаю придуманного немецкой социалисткой Кларой Цеткин «Международного женского дня» организовали шествие. Решили пройти по Невскому проспекту с требованиями равноправия женщин и хлеба, с которым в булочных случились перебои. К слову сказать, хлебный дефицит в тот же день за счет имеющихся запасов был ликвидирован. И в этот-то самый день искры бунта, по сути, разожгли действия домохозяек. Никаких агитаторов поначалу и в помине не было. Министр внутренних дел Протопопов, телеграфируя в Ставку дворцовому коменданту, изложил истинные причины перебоев с хлебом: «Внезапно распространившиеся в Петрограде слухи о предстоящем якобы ограничении суточного отпуска выпекаемого хлеба взрослым по фунту, малолетним в половинном размере, вызвали усиленную закупку публикой хлеба, очевидно в запас, почему части населения хлеба не хватило. На этой почве 23 февраля вспыхнула в столице забастовка, сопровождающаяся уличными беспорядками».

Официальное сообщение командующего войсками Петроградского военного округа, само собой, никого уже не могло успокоить: «В последние дни отпуск муки в пекарни и выпечка хлеба в Петрограде производятся в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватало, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве, и подвоз этой муки идет непрерывно».

Наравне с «хлебным» распространился слух, что водопровод отключат, а на Неву не дадут за водой ходить. Вот и наполняли про запас дома ванные и корыта.

Февраль 1917. Экономической катастрофы не было

По свидетельству историка Г. М. Каткова, на протяжении всего февраля 1917 года двенадцатидневный запас муки для булочных Петербурга ни разу не падал ниже средней нормы. Однако огромное количество различных слухов на эту тему циркулировало по городу, дескать, из-за подорожания овса лошадям и коровам скармливают хлеб, или что булочники тайно отсылают часть муки в провинцию для перепродажи на черном рынке. Все это вызвало скупку хлеба населением про запас «на сухари». Сами булочники отмечали, что, купив в лавке хлеб, человек тут же становился в очередь к другой лавке. Газета «Русские Ведомости» опубликовала тогда статью «Развитие паники»: «Откуда причина такой паники — сказать трудно, это нечто стихийное. Но во всяком случае в эти дни для нее не было оснований, ибо в Петрограде все-таки имеется достаточный запас муки…».

Уровень жизни питерских рабочих в последние военные годы и до февраля 1917 года включительно значительно не снижался, даже материальное положение служащих и мелких чиновников было гораздо более серьезным. Однако «в политику» внешнюю и внутреннюю оказались вовлечены все, каждая новость живо обсуждалась, обрастала всевозможными, в том числе и вздорными, слухами об измене или предательстве.

Февраль 1917. 24-е

Морозным утром 24 февраля улицы Петербурга были переполнены людьми, магазины закрылись, трамваи не ходили. Народ толпился под белыми пятнами листовок, расклеенными на стенах домов и заборах. Полицейские пытались разогнать толпы, срывали прокламации. Вот появились казаки. Рысью, в черных папахах и развевающихся на зимнем ветру черных бурках, с поднятыми нагайками, они скачут прямо на толпу. Однако, как только подскакали ближе, словно по команде сдержали коней, а нагайки так и не опускали. В толпе, пораженной поведением донцов, сдергивали шапки и кричали: «Ура казакам!». Вскоре те скрылись из виду. В этот день людские толпы никак не были организованы общими целями. Немудрено, что в масштабах большого скопления людей этой ситуацией воспользовались криминальные элементы: начались погромы, грабежи и мародерство. Полиция старалась предупредить погромы. Расквартированные в Петербурге солдаты запасных полков в этот день по собственной инициативе разгоняли разрозненные рабочие демонстрации прикладами. Британский посол рапортовал на родину: «Сегодня были небольшие беспорядки, но ничего серьезного».

То есть бунт возник без особой решающей и самодовлеющей причины: много существенных факторов, но они не сегодня начали действовать. Очередная капля переполнила чашу.

Февраль 1917. 25-е

25 февраля, в субботу, улицы Петербурга вновь заполнены вездесущими уличными толпами. Только теперь толпа, как единый организм, как многоликое тысячеглазое вездесущее живое существо, почувствовала вседозволенность, почувствовала катастрофическую слабость и нерешительность царской власти. И вирус бунта, случившегося внезапно, никаким особенным событием не спровоцированного, вызвал у этого существа жажду крови — без всяких политических требований и лозунгов. Очевидцы утверждали, что лозунги несли единицы, и их было очень мало. Но уже в этот день стали избивать городовых и срывать погоны с офицеров. Трое же штатских было в этот день убито в ходе выступлений без всякой причины.

Равнодушный к государственным делам царь ограничился телеграммой командующему гарнизоном, тоже охваченному странной нерешительностью, генералу Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить беспорядки». А сам занялся с его точки зрения более важными делами: трехчасовая(!) прогулка на автомобиле и просмотр кинофильма. Николай II не внял пророческому предупреждению, письму убитого в декабре 1916 года Григория Распутина: «Я предчувствую, что еще до первого января я уйду из жизни… если меня убьют нанятые убийцы, русские крестьяне, мои братья, то тебе, русский царь, некого опасаться. Оставайся на своем троне и царствуй. Если же меня убьют бояре и дворяне… двадцать пять лет они не смогут отмыть свои руки. Они оставят Россию. Братья восстанут против братьев и будут убивать друг друга… Знай: если убийство совершили твои родственники, то ни один из твоей семьи, то есть детей и родных, не проживет дольше двух лет. Их убьет русский народ. Меня убьют. Я уже не в живых».

Убийца Распутина, князь Феликс Юсупов, женатый на племяннице Николая II, великой княжне Ирине Александровне, действительно приходился родственником царю.

Февраль 1917. 26-е

26 февраля ситуация усугубилась. Депутат Государственной думы Родзянко вспоминал: «На улицах беспорядочная стрельба… Части войск стреляют друг в друга». Подчас стрелявшие не могли внятно объяснить причину, по которой они открывали стрельбу. Солдаты стреляли также и в демонстрантов. К вечеру стрельба прекратилась, и до полуночи было относительно спокойно. Но даже и тогда, до 27 февраля, немногочисленные «революционеры» постоянно беспокоились, как бы запал бунта не погас сам собой. Что же произошло дальше? 27 февраля взбунтовались отдельные батальоны Волынского, Павловского, Литовского и Преображенского полков. Добыли в оружейном Арсенале 40000 винтовок и раздали их. Громили государственные учреждения, взламывали магазины, грабили рестораны и просто квартиры состоятельных граждан. Группы подростков в центре города демонстративно крушили витрины и дорогих магазинов, и обычных торговых лавок. Трамваи останавливали, у вагоновожатых отбирали ключи и принимались бить стекла в вагонах, потом вагоны опрокидывали. Грабили и хлебные лавки, просто-напросто разбрасывая по улице булки, громили винные магазины и аптеки, добытое спиртное тут же выпивали. Толпа громила тюрьмы, освобождая не только политических, но и уголовных заключенных. Зачем? Наверное, чтобы реализовать столь популярный в народе сказочный принцип «воли для всех» здесь и сейчас.

Об изменившейся психологии толпы

Современная область психологии, так называемая «наука о жертвах», виктимология, утверждает, что злоумышленник чувствует страх и неуверенность жертвы. Страх и неуверенность в феврале непосредственной для солдат власти, части офицеров, солдаты быстро почувствовали, отсюда и дикие случаи охоты и казни солдатами своих же офицеров, развернувшаяся «охота» на ни в чем не повинных городовых с последующей жестокой расправой. А введенная отмена смертной казни была воспринята солдатской толпой, по сути, толпой вооруженных крестьян-новобранцев, как лишнее указание, что все дозволено, все разрешено. Можно и мочиться, и оправляться прямо на улице, не обращая никакого внимания на прохожих, что сразу вошло в обыкновение.

Вчерашние крестьяне, а нынешние солдаты воспринимали службу как полевую работу, офицера — как барина. Но крестьяне не уважают негодного барина, а многие офицеры к 1917 году были «негодными»: гнобили солдат ни за что, оскорбляли незаслуженно за каждую мелочь. Таким «барам» в селах крестьяне могли и «красного петуха» пустить, сжечь усадьбу. К тому же новоиспеченные офицеры, приступающие к службе взамен погибших на передовой, в звании прапорщиков и так до звания капитана, происходили чаще всего из тех же крестьян и, по понятиям солдат, уже не могли помыкать ими, так же как выбитые долгой войной «кадровые» офицеры. Усугублялось положение и тем, что многие из новоиспеченных офицеров не уважали полковых священников и смеялись над ними. К тому времени церковные службы в армии вели кое-как, христианские обряды и таинства не проводились порой вовсе. Крестьяне-солдаты все это сразу замечали. Царь Николай сам по себе у них тоже не вызывал ни малейшего уважения. «Царь с Егорием, а царица с Григорием», — так говорили в те годы в народе. Еще до начала войны современник приводит заявление происходившей «из народа» собственной горничной: «Лучше бы нас Вильгельм завоевал. Он умный, не то что наш». Пожалуй, насчет Николая она была права, хотя насчет Вильгельма, как показало время, явно заблуждалась.

Деградация царской династии

«Ничтожный, а потому бесчувственный император. Громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так сказать, для царских выходов, а внутри души мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость», — сказал о нем много сделавший в свое время для страны бывший премьер-министр России Витте. «Хозяин земли Русской», как называл себя Николай II, никак не реагировал на начавшийся в Петербурге процесс фактического отрешения его от власти: даже ничего не значащие аудиенции второстепенных персон не занимали сколько-нибудь значимого места в его распорядке, уступая время бесконечным царским прогулкам, катанию на моторизованных санях, собственноручной уборке снега и игре в домино. Очевидцы событий утверждают, что последующее юридическое отречение царя также не вызвало ни в ком никаких особенных эмоций, «народ, по обыкновению, безмолвствовал». Газета «Русское слово» писала тогда: «С какой легкостью деревня отказалась от царя… даже не верится, как пушинку сдули с рукава». Само собой, никто и не требовал возвращения на престол «царя-тряпки». Некоторые ближайшие родственники царя после его отречения демонстративно навесили на себя красные банты. При этом красный бант в то время не был именно большевистским символом, а являлся именно символом Февраля.

Всего за несколько февральских дней вооруженная Российская армия превратилась в вооруженную шпану при полном попустительстве высшего военного командования.

Думский деятель М.В. Родзянко. Дикий русский бунт

В начале марта уже упомянутый М. В. Родзянко написал: «Вспыхнул неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому подобных я еще не видел, и которые, конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики, и которые все свои мужицкие требования нашли полезным сейчас же заявить. К этому присоединились рабочие, и анархия дошла до своего апогея». Вооруженные крестьяне почувствовали слабость «барина», и вспыхнул дикий русский бунт, по крылатому выражению А. С. Пушкина, «бессмысленный и беспощадный».

Думский политик В.В. Шульгин. Солдаты в поиске нового хозяина

Известный думский политик и очевидец февральских петербургских событий, либерал В. В. Шульгин писал, гениально предчувствуя близкие ужасы гражданской войны и кровавого террора: «Вся Дума была налицо. За столом были Родзянко и старейшины. Кругом сидели и стояли, столпившись, остальные… Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу. Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно… Это нечто была улица, уличная толпа… Ее приближавшееся дыхание уже чувствовалось… С улицей шествовала Та, о которой очень немногие подумали тогда, но очень многие, наверное, ощутили ее бессознательно, потому что были бледны, с тайно сжимающимися сердцами. По улице, окруженная многотысячной толпой, шла Смерть… Все было забито народом. В большом Белом зале (зал заседаний Государственной думы) шел непрерывный митинг… В огромном Екатерининском стояли, как в церкви… В Круглом, около входа, непрерывный водоворот. Из вестибюля еще и еще лила струя людей… Казалось, им не может быть конца, чтобы пробиться, куда мне было нужно, надо было включиться в благоприятный человеческий поток… Иначе никак нельзя было… Я толкался среди этой бессмысленной толпы, своим нелепым присутствием парализовавшей всякую возможность что-нибудь делать… Наконец поток вынес меня в длинный коридор… Я двигался медленно; в одном месте застрял… чтобы не видеть хоть минуту всех этих гнусных лиц… — я отвернулся к окну… Увы, там, там еще хуже… Сплошная толпа серо-рыжей солдатни и черноватого солдатско-рабоче-подобного народа залила весь огромный двор и толкалась там… Минутами толпу прорезали кошмарные огромные животные, ощетиненные и оглушительно рычащие… Это были автомобили-грузовики, набитые до отказа революционными борцами… Штыки торчали во все стороны… Вдруг кто-то, стоявший рядом со мной, сказал что-то. Я посмотрел на него. Это был солдат. Хмурый, как и я, он смотрел в окно. Потом повернулся ко мне. Лицо у него было какое-то «не в себе». Встретившись со мной глазами и, очевидно, что-то сообразив, он сказал, как бы продолжая то, что он бормотал:

— А у вас тут нет? В Государственной думе?

Сначала я подумал, что он, наверное, просит папирос… но вдруг понял, что это другое…

— Чего нет? Что вы хотите?

Он смотрел в окно… Мазал пальцем по стеклу… Потом сказал нехотя:

— Да офицеров…

— Каких офицеров?

— Да каких-нибудь… чтоб были подходящие…

Я удивился. А он продолжал, чуть оживившись:

— Потому как я нашим ребятам говорил: не будет так ладно, чтоб совсем без офицеров… Они, конечно, серчают на наших… Действительно, бывает… Ну, а как же так совсем без них? Нельзя так… Для порядка надо бы, чтоб тебе был офицер… Может, у вас в Государственной думе найдутся какие — подходящие?..»

На всю жизнь остались у меня в памяти слова этого солдата. Они искали в Думе «подходящих офицеров». Не нашли… И не могли найти… У Думы «своего офицерства» не было… Ах, если бы оно было!.. Если бы оно было, хотя бы настолько… насколько была мобилизована “противоположная сторона”… Тогда борьба была бы возможна…».

«Бунтовщики» по сути просто убегали от впавшего в маразм прежнего хозяина (царской власти), разыскивая, как потом выяснится, не менее строгого нового. Что же с того, что в процессе убегания старого хозяина затоптали… В России это часто бывает.

Знаковое наблюдение русского философа Н.О Лосского

До революции в необходимости твердой власти русский народ также был вполне уверен. Забавный и показательный пример приведен великим русским философом Н. О. Лосским: «В Петербурге весной таял лед на Неве, и переходить через реку по льду стало опасно. Градоначальник распорядился поставить полицейских на берегу Невы и запрещать переход по льду. Какой-то крестьянин, несмотря на крики городового, пошел по льду, провалился и стал тонуть. Городовой спас его от гибели, а крестьянин вместо благодарности стал упрекать его: “Чего смотрите?” Городовой говорит ему: — Я же тебе кричал.

— Кричал! Надо было в морду дать!».

Сознательно новых деспотов себе никто, конечно, не искал. Однако история показывает, что в итоге в России все смуты заканчиваются приходом новой сильной власти. А вот в процессе брожения массы требуют «свободы и демократии», хотя обычно понимают под этими терминами вседозволенность, которая сильно от свободы и демократии отличается.

Как всегда, в отечественной истории, роковую роль сыграли отсутствие гражданского сознания у большинства населения и неразвитость институтов гражданского общества. Это можно считать основными причинами краха как царского режима, так и в последующем Временного правительства.

Мнение лидера кадетов П. Н. Милюкова

Лидер кадетской партии П. Н. Милюков писал: «Состав Совета был тогда довольно бесформенный; кроме вызванных представителей от фабрик, примыкал, кто хотел, а к концу дня пришлось прибавить к заголовку “Совет рабочих” также слова “и солдатских” депутатов. Солдаты явились последними, но они были настоящими хозяевами момента. Правда, они сами того не сознавали и бросились во дворец не как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за совершенное нарушение дисциплины, за убийства командиров и офицеров. Еще меньше, чем мы, они были уверены, что революция победила. От Думы… они ждали не признания, а защиты. И Таврический дворец к ночи превратился в укрепленный лагерь. Солдаты привезли с собой ящики пулеметных лент, ручных гранат; кажется, даже втащили и пушку. Когда где-то около дворца послышались выстрелы, часть солдат бросилась бежать, разбили окна в полуциркульном зале, стали выскакивать из окон в сад дворца. Потом, успокоившись, они расположились в помещениях дворца на ночевку. Появились радикальные барышни и начали угощать солдат чаем и бутербродами. Весь зал заседаний, хоры и соседние залы были наполнены солдатами. Потом в зале заседаний, вперемежку с солдатами, открылись заседания “Совета р. и с. депутатов”. У него были свои заботы. Пока мы принимали меры к сохранению функционирования высших государственных учреждений, Совет укреплял свое положение в столице, разделив Петербург на районы. В каждом районе войска и заводы должны были выбрать своих представителей; назначены были “районные комиссары для установления народной власти в районах”, и население приглашалось “организовать местные комитеты и взять в свои руки управление местными делами”».

Февраль 1917. 27-е

27 февраля был создан Временный исполнительный комитет Петроградского совета. В этот же день депутаты IV Государственной думы создали Временный комитет для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями. 2 марта Николай Второй отрекся от престола. Временное правительство было сформировано и приступило к работе в день отречения Николая.

Итак, волнения в феврале 1917 возникли абсолютно стихийно, о чем пишут многие очевидцы тех событий, вследствие политического «идиотизма» верхов. Основы всякого порядка были подорваны «запасными» полками, по чудовищному неразумению сосредоточенными в столице, по сути, темными крестьянскими парнями, которым не побоялись дать в руки оружие и которые под влиянием общего морального разложения не имели ни малейшего желания подвергать свою жизнь опасности на фронте и хотели бы любой ценой остаться в тылу.

Никаких организаторов февральского бунта нет и не было. Тлеющий в последние годы уголь недовольства тяжелыми из-за войны условиями обыденной жизни мог вспыхнуть в огонь бунта, а мог тлеть углями и дальше. А вот же пыхнул из-за ничтожных рядовых моментов маленьким огоньком. Никто вовремя погасить не захотел и не смог. Да вот маленький огонек за несколько дней перешел в костер. Костер тоже можно было потушить, но те, кто должны и могли это сделать, его почему-то испугались. Вот вам и так называемая Февральская революция» *.

(далее…)

Март 1917 года продемонстрировал нежелание солдат идти на фронт. любой ценой.

Март 1917, апрель 1917  в истории февральской революции

«Уже в марте 1917 на бесконечных митингах солдат в Петрограде стали вполне очевидными признаки катастрофического разложения частей петроградского гарнизона. Любым путем, под любым предлогом, солдаты стремились избежать отправки на фронт, подольше оставаться в столичном Петрограде. На каждом шагу — полное недоверие к любому армейскому начальству, желание постоянно отлынивать от своих уставных обязанностей.

Март и апрель 1917 в описании современника событий

Владимир Войтинский в своих воспоминаниях пишет об этом периоде: «…армия разлагается… старые скрепы ее распались, дисциплина разрушена, доверие к командному составу убито, воевать солдаты не хотят. Масса солдат во всех частях одинаково не желала покидать Петроград и отправляться на позиции, менялись лишь формы выражения этого нежелания: мотивировка отказа идти в окопы бывала порой “оборонческая”, порой “интернационалистическая”. “Полк недостаточно обучен”, “в ротах мало пулеметов”, “старые солдаты должны оставаться в частях для обучения новобранцев” — это один вид аргументации. “Мы в Петрограде на страже революции”, “в окопы надо послать помещиков, буржуев, бывших городовых и жандармов”, “нам немецкие рабочие и крестьяне — братья”, “не хотим умирать за английскую буржуазию”, “мы не за войну, а за мир”, “почему тайных договоров правительство не публикует?” — это был другой ряд аргументов. А суть была одна и та же: в ожидании ли пулеметов или в ожидании опубликования тайных договоров, ради ли защиты революции или ради обучения новобранцев, — но солдат отказывался идти воевать».

Ощущение морального сплочения у солдат мгновенно исчезало, когда теперь почти ежедневный полковой митинг переходил к обсуждению собственных рутинных занятий — военной учебы, изменений штатной структуры, расписанию дежурств. Начиналась бесконечная свара и распри с отстаиванием собственных «шкурных» интересов.

Так называемые рабочие и солдатские Советы в марте 1917-го

Советы с марта 1917 года до октября включительно трудно было назвать рабочими или солдатскими. По воспоминаниям современника, «рабочие и солдаты почти не появлялись на его трибуне. На лучший конец, на его заседаниях от лица рабочих говорили политики-профессионалы, вышедшие из рабочей среды, а от лица солдат — помощники присяжных поверенных, призванные в армию по мобилизации и до революции служившие отечеству в писарских командах. В феврале и марте никакой значительной роли большевики в этих Советах не играли и почти никак не были в них представлены. Подлинные рабочие и солдаты были в Совете слушателями. Они аплодисментами выражали свое отношение к говорившим в Совете лидерам и голосовали за предлагаемые резолюции. Задачей лидеров было не выявить волю собрания, а пытаться подчинить собрание своей воле, «проведя» через Совет определенные, заранее выработанные решения. Не всегда это было возможно, некоторые наскоро избранные Советы являли собой поистине вече новгородское. Вопросы решались просто: кто кого перекричит, а мнения эта вольница тоже меняла непоследовательно и быстро.

Митинги без конкретных действий

Бесчисленные разномастные ораторы произносили речи с пьедесталов памятников, с балконов, из окон домов, с грузовых автомобилей. Легко собирались одобрительно внимающие выступавшим люди, количество которых быстро нарастало до размеров толпы. Сотни стихийных митингов каждый день происходили по всему Петрограду. Но, несмотря на очевидные признаки запустения в городском хозяйстве, запоминались радостные лица людей самых различных сословий с надеждой в глазах на скорое и счастливое изменение своей жизни. Оно совсем рядом, и оно непременно наступит!

Профсоюз дворников

Революционные дворники совсем перестали убирать улицы, и весной 1917 года пройти по тротуарам города часто было затруднительно: на улицах — кучи навоза и огромные лужи от растаявшего снега. Ну а до того, как он растаял, зимой, разминуться даже двоим тоже было очень сложно: тот, кто уступал дорогу, неизбежно оказывался в сугробе, потому что снег никто и думал убирать.

И вот когда он, наконец, сошел, взору прохожих открылись целые пласты конфетных оберток, бумажного мусора и слой кожуры от семечек. Шелуха подсолнечника слоем покрывала и тротуары, и мостовые. Дворники, не очень поспешая, складывали весь этот мусор в большие кучи, но поскольку вывозить их никто не собирался, ветер опять рассеивал мусор равномерным слоем, и тогда дворники снова принимались за свой сизифов труд. К лету особенно большие кучи будут уже значительно возвышаться над уровнем мостовых. А на самые высокие кучи, некоторые из которых издавали неприятный запах, находчивые революционные ораторы забирались с целью произнести речь. Слушающая речь публика поплевывала семечками под ноги оратору, благодарно увеличивая тем самым размеры его «трибуны».

Дворникам выполнять свои обязанности было решительно некогда, часть из них занималась созданием собственного профсоюза, часть, обсуждая политический «текущий момент», тоже лузгала семечки, вместо того чтобы убирать эту самую подсолнечную лузгу. Всяческих профсоюзов, товариществ, комитетов и объединений в те дни возникало огромное количество» *.

* текст выделенный кавычками является фрагментом книги «Недоля» Дмитрия Рахова

Читать далее:

• Февраль 1917
• Март-Апрель 1917
• Май 1917
• Июнь 1917
• Июль 1917
• Август 1917
• Сентябрь 1917
• Октябрь 1917
• Большевики у власти
• Гражданская война

(далее…)

Май 1917 в Петрограде — время ожидания чуда «новой жизни».

Май 1917. Большевики начинают обещать все и всем

«В наступившем мае население Петрограда еще сильнее ждало от новой власти чуда. Хотелось хлеба в избытке, окончания войны и облегчения жизни, при этом БЫСТРО и СРАЗУ. Но ничего этого не было! А того, что по мановению волшебной палочки все желаемые пункты не появятся, никто и думать не хотел. Большевики стали энергично спекулировать на утопических желаниях народа. И если в апреле они не представляли никакой реальной силы, то в мае их популярность стремительно начала расти. В основе — примитивная демагогия на поводу любых желаний толпы, лишь бы взять власть. А большевики безответственно обещали всем все и вся.

Май 1917 — время для реформы орфографии?

Май 1917 обнаружил полную неспособность Временного правительства, неустанного множившего количество разного рода комитетов и комиссий, регулировать экономические вопросы и в масштабах страны, и в масштабах Петрограда. Хлеб и сахар теперь выдавались по карточкам. В продовольственные лавки, впрочем, как и в магазины, торгующие обувью, чулками, мануфактурой, выстраивались длинные очереди. А правительство между тем начало реформу орфографии, о которой говорили как о несвоевременной, и что она напоминает «резолюцию, принятую на митинге объединенных первоклассников», потому что это всего лишь «уничтожение букв, по которым у нас отличали грамотных от безграмотных», так что министр просвещения «одним безграмотным циркуляром разоружил грамматику».

Интерес к политике у обывателей в это время вовсе не пропал. В мае 1917 продолжилось «триумфальное шествие общего любимца», который говорит «именем народа, а не своим», Александра Керенского, «любовника русской революции». На него надеялись все: народ ждал от него «справедливости», интеллигенция — «демократии», обеспеченные сословия — «твердой руки». «Керенский был народным героем, — писала в 1931 году в своих “Воспоминаниях” писательница Н. А. Тэффи. — Солдаты плакали, дамы бросали цветы, генералы делали сборы, все покупали портреты».

Газеты были полны лестных эпитетов: «Керенский — вот настоящий вождь», «России первая любовь», «Солнце освобожденной России», «Народ чувствует Керенского, и Керенский чувствует народ». Рассказывали историю, что четырехлетний Саша Керенский нашел герб без скипетра и с одной головою у орла, принес его домой и сказал, что эту птицу он посадит в клетку, и там она у него запоет.

Гуляев, в безуспешных поисках работы частенько проходивший по центру Петрограда, несколько раз был свидетелем публичных выступлений Керенского. Керенский, с изможденным лицом, выражающим, по выражению современника, «не то физическое страдание, не то презрение ко всем и всему, а может быть, только напускную серьезность», обладал хорошо поставленным громким голосом с богатыми модуляциями. Однако Керенский, выступая на митингах, неизменно тонул в своем многословии, непонятном для солдатских митинговых толп. Александр Федорович, которого недруги за психическую лабильность называли Александрой Федоровной, как супругу последнего российского самодержца, несколько раз падал на митингах в обмороки. Его выступления больше походили на спектакль, они практически никогда не предлагали конкретных мер и тем более практической программы действий.

Профессору сразу вспомнилась характеристика великого русского писателя Гончарова, данная им одному из своих героев: «Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить, на словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других, но, как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был совсем другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай бог что выйдет. Точно ребенок: там не доглядит, тут не знает каких-нибудь пустяков, там опоздает и кончит тем, что бросит дело на половине или примется за него с конца и так все изгадит, что и поправить никак нельзя, да еще он же потом и браниться станет».

Однако Керенский не был одинок в такой манере «работать»: английские лейбористы, приезжавшие пообщаться с революционными эсерами, входящими в состав Временного правительства, нашли, что в их действиях в основном «преобладала болтовня». Интересно замечание Зигмунда Фрейда, по следам впечатлений о русских революционерах-пациентах он написал: «Увлеченность идеей осчастливить человечество сочетается в них с редкостным отвращением к рутинной каждодневной деятельности».

Как здорово, как эмоционально Керенский говорил перед депутатами фронта: «Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов? … Я жалею, что не умер два месяца назад: я бы умер с великой мечтой, что мы умеем без хлыста и палки уважать друг друга и управлять своим государством не так, как управляли прежние деспоты». Речь произвела впечатление на фронтовиков, тем более что Александр Федорович после ее произнесения, по обыкновению, упал в обморок.

Либеральная интеллигенция не вмешивается

Временному правительству, как либеральному политическому центру, могла бы деятельно помочь в построении демократического государства русская интеллигенция. А она, в большинстве, ни во что особенно не вмешивалась и, подобно простым обывателям, хотела посмотреть, «чем все кончится». А для нее самой, как и для всего населения, кончилось все потом совсем невесело.

С другой стороны, некоторые представители либеральной интеллигенции по обыкновению прошедшего столетия чувствовали себя в значительной мере виноватыми в бедах своего народа, но, как помочь, не знали, а если и догадывались, то почему-то не начинали осмысленных действий или были в своих действиях весьма непоследовательны.

Крестьяне тоже хотели подождать

Демократическая интеллигенция хотела войти в народ, но у нее это не получалось. Найти понимание с конкретным представителями своего же собственного народа ей никак не удавалось ни в девятнадцатом столетии, ни в начале двадцатого. Писатель Максим Горький был очевидцем интересного диалога уже после октябрьского переворота: «Работая в комиссии по ликвидации безграмотности, я беседовал однажды с группой подгородних петербургских крестьян на тему об успехах науки и техники.

— Так, — сказал один слушатель, бородатый красавец, — по воздуху галками научились летать, под водой щуками плаваем, а на земле жить не умеем. Сначала-то на земле надо бы твердо устроиться, а на воздух — после… бородатый мужик сказал, вздыхая:

— Если бы революцию мы сами делали, — давно бы на земле тихо стало, и порядок был бы…

Один инженер, возмущенный отношением крестьян к группе городских жителей, которые приплелись в деревню под осенним дождем и долго не могли найти места, где бы обсушиться и отдохнуть, — инженер, работавший в этой деревне наторфу, сказал крестьянам речь о заслугах интеллигенции в истории политического освобождения народа. Он получил из уст русоволосого голубоглазого славянина сухой ответ:

— Читали мы, что действительно ваши довольно пострадали за политику, только ведь это вами же и писано. И вы по своей воле на революцию шли, а не по найму от нас, значит, мы за горе ваше не отвечаем — за все Бог с вами рассчитается…».

Бог действительно рассчитался с большинством большевиков-революционеров еще при их жизни.

Управление страной с помощью циркуляров

Гуляев полагал, что основной бедой «демократов» Керенского и Милюкова было заблуждение в том, что страной и людьми можно эффективно управлять с помощью изданных законов, приказов и циркуляров, с наивным и ни на чем не основанном убеждением авторов в их немедленном исполнении во всех градах и весях огромной страны. В полном согласии с мнением своего современника, епископа Феофана: «Дело — не главное в жизни, главное — настроение сердца, к Богу обращенное». То есть основное для них, как это понял Гуляев, именно то, что ты считаешь духовным идеалом, а не то, что вышло в результате твоей практической деятельности, которая не так уж важна. Да, в общем, вполне по русской пословице: «Человеческому делу не довеку стоять».

А вот выступления Ленина, не обладавшего ни выигрышной внешностью, ни правильной дикцией, ни почти актерским ораторским мастерством Керенского, были гораздо более просты и содержали четкие призывы к конкретным действиям. То, что Ленин фактически не может дать народу ни хлеба, ни мира, — самого вождя совершенно не интересовало. Главное — захватить власть.

Великий русский поэт Александр Блок двадцать пятого мая 1917 года написал в своем дневнике: «Надо помнить, однако, что старая русская власть опиралась на очень глубокие свойства русской души, на свойства, которые заложены в гораздо большем количестве русских людей, в кругах гораздо более широких (и полностью или частями), чем принято думать; чем полагается думать “по-революционному”. “Революционный народ” — понятие не вполне реальное. Не смог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и “чудом”; скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома. Революция предполагает волю; было ли действие воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция?»

А месяцем раньше тоже воистину пророческие слова Блока: «Все будет хорошо. Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться!»

Май 1917. Выборы в районную думу

В конце мая случились выборы в районную думу. Больше половины населения пришла голосовать, в первый раз проголосовали прислуга и неработающие домохозяйки. Между собой они говорили: «Такой разговор идет, что который не выбирает, тому ни хлебной, ни сахарной карточки не будет». Думали, что «если голосуешь, допустим, за список № 3, то и урна должна быть под таким же номером для этих бюллетеней». Организовано все было, как всегда, скверно, на некоторых участках по почте посылали гражданам не только партийные списки кандидатов, но и нередко бюллетени для голосования или даже избирательные удостоверения.

Историк Игорь Архипов пишет: «“Темные силы” ассоциировались тогда с черносотенцами, “охранниками”, “провокаторами”, с одной стороны, большевиками-ленинцами — с другой. Первоначально и буржуазная, и меньшевистско-эсеровская пресса не усматривала за большевиками самостоятельной силы, полагая, что они приносят пользу только контрреволюции. Считалось общепризнанным, что “ленинство схлынет, как наносная постройка среди океана, не замутив его и не нарушив его светлой чистоты”; появилось новое определение того, что такое “черносотенство”: “Это — те, которые стремятся разрушить республиканскую свободу молодой России. Черносотенцы справа — монархисты. Слева — анархисты и ленинцы”» *.

* текст выделенный кавычками является фрагментом книги «Недоля» Дмитрия Рахова

Читать далее:

• Февраль 1917
• Март-Апрель 1917
• Май 1917
• Июнь 1917
• Июль 1917
• Август 1917
• Сентябрь 1917
• Октябрь 1917
• Большевики у власти
• Гражданская война

(далее…)