Май 1917 в Петрограде — время ожидания чуда «новой жизни».
Май 1917. Большевики начинают обещать все и всем
«В наступившем мае население Петрограда еще сильнее ждало от новой власти чуда. Хотелось хлеба в избытке, окончания войны и облегчения жизни, при этом БЫСТРО и СРАЗУ. Но ничего этого не было! А того, что по мановению волшебной палочки все желаемые пункты не появятся, никто и думать не хотел. Большевики стали энергично спекулировать на утопических желаниях народа. И если в апреле они не представляли никакой реальной силы, то в мае их популярность стремительно начала расти. В основе — примитивная демагогия на поводу любых желаний толпы, лишь бы взять власть. А большевики безответственно обещали всем все и вся.
Май 1917 — время для реформы орфографии?
Май 1917 обнаружил полную неспособность Временного правительства, неустанного множившего количество разного рода комитетов и комиссий, регулировать экономические вопросы и в масштабах страны, и в масштабах Петрограда. Хлеб и сахар теперь выдавались по карточкам. В продовольственные лавки, впрочем, как и в магазины, торгующие обувью, чулками, мануфактурой, выстраивались длинные очереди. А правительство между тем начало реформу орфографии, о которой говорили как о несвоевременной, и что она напоминает «резолюцию, принятую на митинге объединенных первоклассников», потому что это всего лишь «уничтожение букв, по которым у нас отличали грамотных от безграмотных», так что министр просвещения «одним безграмотным циркуляром разоружил грамматику».
Интерес к политике у обывателей в это время вовсе не пропал. В мае 1917 продолжилось «триумфальное шествие общего любимца», который говорит «именем народа, а не своим», Александра Керенского, «любовника русской революции». На него надеялись все: народ ждал от него «справедливости», интеллигенция — «демократии», обеспеченные сословия — «твердой руки». «Керенский был народным героем, — писала в 1931 году в своих “Воспоминаниях” писательница Н. А. Тэффи. — Солдаты плакали, дамы бросали цветы, генералы делали сборы, все покупали портреты».
Газеты были полны лестных эпитетов: «Керенский — вот настоящий вождь», «России первая любовь», «Солнце освобожденной России», «Народ чувствует Керенского, и Керенский чувствует народ». Рассказывали историю, что четырехлетний Саша Керенский нашел герб без скипетра и с одной головою у орла, принес его домой и сказал, что эту птицу он посадит в клетку, и там она у него запоет.
Гуляев, в безуспешных поисках работы частенько проходивший по центру Петрограда, несколько раз был свидетелем публичных выступлений Керенского. Керенский, с изможденным лицом, выражающим, по выражению современника, «не то физическое страдание, не то презрение ко всем и всему, а может быть, только напускную серьезность», обладал хорошо поставленным громким голосом с богатыми модуляциями. Однако Керенский, выступая на митингах, неизменно тонул в своем многословии, непонятном для солдатских митинговых толп. Александр Федорович, которого недруги за психическую лабильность называли Александрой Федоровной, как супругу последнего российского самодержца, несколько раз падал на митингах в обмороки. Его выступления больше походили на спектакль, они практически никогда не предлагали конкретных мер и тем более практической программы действий.
Профессору сразу вспомнилась характеристика великого русского писателя Гончарова, данная им одному из своих героев: «Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить, на словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других, но, как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был совсем другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай бог что выйдет. Точно ребенок: там не доглядит, тут не знает каких-нибудь пустяков, там опоздает и кончит тем, что бросит дело на половине или примется за него с конца и так все изгадит, что и поправить никак нельзя, да еще он же потом и браниться станет».
Однако Керенский не был одинок в такой манере «работать»: английские лейбористы, приезжавшие пообщаться с революционными эсерами, входящими в состав Временного правительства, нашли, что в их действиях в основном «преобладала болтовня». Интересно замечание Зигмунда Фрейда, по следам впечатлений о русских революционерах-пациентах он написал: «Увлеченность идеей осчастливить человечество сочетается в них с редкостным отвращением к рутинной каждодневной деятельности».
Как здорово, как эмоционально Керенский говорил перед депутатами фронта: «Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов? … Я жалею, что не умер два месяца назад: я бы умер с великой мечтой, что мы умеем без хлыста и палки уважать друг друга и управлять своим государством не так, как управляли прежние деспоты». Речь произвела впечатление на фронтовиков, тем более что Александр Федорович после ее произнесения, по обыкновению, упал в обморок.
Либеральная интеллигенция не вмешивается
Временному правительству, как либеральному политическому центру, могла бы деятельно помочь в построении демократического государства русская интеллигенция. А она, в большинстве, ни во что особенно не вмешивалась и, подобно простым обывателям, хотела посмотреть, «чем все кончится». А для нее самой, как и для всего населения, кончилось все потом совсем невесело.
С другой стороны, некоторые представители либеральной интеллигенции по обыкновению прошедшего столетия чувствовали себя в значительной мере виноватыми в бедах своего народа, но, как помочь, не знали, а если и догадывались, то почему-то не начинали осмысленных действий или были в своих действиях весьма непоследовательны.
Крестьяне тоже хотели подождать
Демократическая интеллигенция хотела войти в народ, но у нее это не получалось. Найти понимание с конкретным представителями своего же собственного народа ей никак не удавалось ни в девятнадцатом столетии, ни в начале двадцатого. Писатель Максим Горький был очевидцем интересного диалога уже после октябрьского переворота: «Работая в комиссии по ликвидации безграмотности, я беседовал однажды с группой подгородних петербургских крестьян на тему об успехах науки и техники.
— Так, — сказал один слушатель, бородатый красавец, — по воздуху галками научились летать, под водой щуками плаваем, а на земле жить не умеем. Сначала-то на земле надо бы твердо устроиться, а на воздух — после… бородатый мужик сказал, вздыхая:
— Если бы революцию мы сами делали, — давно бы на земле тихо стало, и порядок был бы…
Один инженер, возмущенный отношением крестьян к группе городских жителей, которые приплелись в деревню под осенним дождем и долго не могли найти места, где бы обсушиться и отдохнуть, — инженер, работавший в этой деревне наторфу, сказал крестьянам речь о заслугах интеллигенции в истории политического освобождения народа. Он получил из уст русоволосого голубоглазого славянина сухой ответ:
— Читали мы, что действительно ваши довольно пострадали за политику, только ведь это вами же и писано. И вы по своей воле на революцию шли, а не по найму от нас, значит, мы за горе ваше не отвечаем — за все Бог с вами рассчитается…».
Бог действительно рассчитался с большинством большевиков-революционеров еще при их жизни.
Управление страной с помощью циркуляров
Гуляев полагал, что основной бедой «демократов» Керенского и Милюкова было заблуждение в том, что страной и людьми можно эффективно управлять с помощью изданных законов, приказов и циркуляров, с наивным и ни на чем не основанном убеждением авторов в их немедленном исполнении во всех градах и весях огромной страны. В полном согласии с мнением своего современника, епископа Феофана: «Дело — не главное в жизни, главное — настроение сердца, к Богу обращенное». То есть основное для них, как это понял Гуляев, именно то, что ты считаешь духовным идеалом, а не то, что вышло в результате твоей практической деятельности, которая не так уж важна. Да, в общем, вполне по русской пословице: «Человеческому делу не довеку стоять».
А вот выступления Ленина, не обладавшего ни выигрышной внешностью, ни правильной дикцией, ни почти актерским ораторским мастерством Керенского, были гораздо более просты и содержали четкие призывы к конкретным действиям. То, что Ленин фактически не может дать народу ни хлеба, ни мира, — самого вождя совершенно не интересовало. Главное — захватить власть.
Великий русский поэт Александр Блок двадцать пятого мая 1917 года написал в своем дневнике: «Надо помнить, однако, что старая русская власть опиралась на очень глубокие свойства русской души, на свойства, которые заложены в гораздо большем количестве русских людей, в кругах гораздо более широких (и полностью или частями), чем принято думать; чем полагается думать “по-революционному”. “Революционный народ” — понятие не вполне реальное. Не смог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и “чудом”; скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома. Революция предполагает волю; было ли действие воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция?»
А месяцем раньше тоже воистину пророческие слова Блока: «Все будет хорошо. Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться!»
Май 1917. Выборы в районную думу
В конце мая случились выборы в районную думу. Больше половины населения пришла голосовать, в первый раз проголосовали прислуга и неработающие домохозяйки. Между собой они говорили: «Такой разговор идет, что который не выбирает, тому ни хлебной, ни сахарной карточки не будет». Думали, что «если голосуешь, допустим, за список № 3, то и урна должна быть под таким же номером для этих бюллетеней». Организовано все было, как всегда, скверно, на некоторых участках по почте посылали гражданам не только партийные списки кандидатов, но и нередко бюллетени для голосования или даже избирательные удостоверения.
Историк Игорь Архипов пишет: «“Темные силы” ассоциировались тогда с черносотенцами, “охранниками”, “провокаторами”, с одной стороны, большевиками-ленинцами — с другой. Первоначально и буржуазная, и меньшевистско-эсеровская пресса не усматривала за большевиками самостоятельной силы, полагая, что они приносят пользу только контрреволюции. Считалось общепризнанным, что “ленинство схлынет, как наносная постройка среди океана, не замутив его и не нарушив его светлой чистоты”; появилось новое определение того, что такое “черносотенство”: “Это — те, которые стремятся разрушить республиканскую свободу молодой России. Черносотенцы справа — монархисты. Слева — анархисты и ленинцы”» *.
* текст выделенный кавычками является фрагментом книги «Недоля» Дмитрия Рахова
Читать далее:
- Февраль 1917
- Март-Апрель 1917
- Май 1917
- Июнь 1917
- Июль 1917
- Август 1917
- Сентябрь 1917
- Октябрь 1917
- Большевики у власти
- Гражданская война