Русская история — Большевики у власти

Книга Недоля об истории России

Скачать бесплатно

Заказать бумажную книгу

Большевики у власти

«Случилось так, как случилось, но Петроград не заметил переворота. Утром все как обычно, тихо, нет никакой стрельбы, никакого движения вооруженных отрядов. Не заметили переворота и вышедшие вовремя утренние газеты. Катились по рельсам переполненные трамваи, горожане спешили на работу. Открылись магазины. КАТАСТРОФЫ НИКТО НЕ ЗАМЕТИЛ!

Питирим Сорокин, классик социологии, высланный из Советской России в 1922 году, написал об октябрьском перевороте: «Пучина наконец-то разверзлась». Вот только спешащие по своим повседневным делам прохожие равнодушно будто бы обходили огромную, тяжело дышащую миллионами будущих смертей утробу и, не заглядывая в эту жуткую глубину, шли дальше».

Большинство граждан думало только о своей безопасности, а никак не об общественных коллизиях.

Воинская часть, оставленная охранять Зимний, после ареста правительства довольно быстро упилась. Но и в этом состоянии она умудрилась сохранить определенную процедуру пьянки: в винные подвалы пускали только солдат и матросов, штатские же лица не допускались. Пить на месте военным разрешалось до упаду, а вот выносить вино не давали. Хотя особо предприимчивые солдаты все же ухитрялись выносить вино наружу, где и продавали его втридорога (сухой закон!) штатским. Пьяный до изумления караул заменили новым. Но и новый состав продержался на ногах недолго. В ночь пехотинцев поменяли на кавалеристов. Говорили, что утром не вязали лыка даже лошади.

Военно-революционный комитет начал целое расследование по винной теме. Оказалось, что расквартированный рядом с Зимним Павловский полк считает дворцовые винные запасы своими и регулярно высылает интендантов за вином. Если «чужой» караул не пропускает их к погребам, то павловцы оперативно высылают значительную вооруженную подмогу интендантам. При этом караул обычно капитулирует перед превосходящими силами павловцев и с горя напивается еще больше.

Во дворе Зимнего в любое время суток можно было встретить большое количество пьяных солдат и матросов. Отдельные члены Военно-революционного комитета предлагали разогнать пьяных с помощью броневиков и пулеметов, но большинство более или менее здравомыслящих комитетчиков эту непродуманную идею сразу отвергли: революционные солдаты и матросы Питера немедленно бы восстали. Говорят, что было несколько проектов, например, отправить коллекционные вина в Швецию, правительство которой предлагало за них несколько миллионов рублей золотом, однако сделать это незаметно представлялось невозможным.

Другое предложение — вылить из бочек вино на пол, а потом выкачать помпами в Неву — казалось более реальным, но только технически. Уже первые к тому приготовления побудили солдат и матросов установить специальное дежурство для контроля над погребами. При этом солдаты заявили, что готовы в случае опустошения винных погребов насосами взять Зимний вторично.

В конце концов, приняли резолюцию, что революционные солдаты и матросы имеют полное право получать вино из погребов Зимнего из расчета две бутылки на человека в день. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается, и праздник в казармах грозил завершиться тоже вместе с опустошением погребов в Зимнем. Тогда солдаты, «по наводке» штатских любителей выпить, стали грабить частные винные погреба. Само собой, грабители в форме были вооружены до зубов, для страховки они нередко брали с собой даже и пулеметы. Пьяные солдаты и матросы наводнили весь город, стреляя по любому поводу, например, просто отпугивая штатских от вскрытых винных резервуаров. Военно-революционный комитет ограничивался лишь приемом телефонных сообщений о погромах, никакой реальной возможности противостоять солдатской вольнице тогда не было.

Винные погромы охватили весь Петроград: солдаты и матросы первые взламывают и пьют, винные бочки опустошаются ведрами и чайниками. Перепиваются и начинают стрелять друг в друга. Поджигают подвалы — вызывают пожарных, они тушат и тоже пьют. В винных бочках утонуло немалое количество упившихся. Повальное пьянство прекратилось только после полного уничтожения винных запасов в городе.

Современник событий пишет: «“Февральский переворот” был произведен петроградским гарнизоном; “октябрьский” — самовольно демобилизованной армией. Осенью, как и весной, массы дали увлечь себя вождям, с которыми, в сущности, они не имели ничего общего и которые пытались использовать энергию стихийного обвала для своей политической работы. Люди Октября в этом успели потому, что в своем безграничном имморализме открыли все шлюзы низким страстям».

Трещат пустые пропагандистские декреты и лозунги, которые никто из захвативших власть и не думал выполнять. Как всегда, обманули трудящихся: «Земли — крестьянам, заводы — рабочим!», ничего этого не осуществилось.

Зинаида Гиппиус, поэтесса Серебряного века, писала: «Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения, в громадном большинстве, относится отрицательно и даже враждебно. Это не только возможно — это даже не удивительно для того, кто знает Россию, русский народ, его историю, — и в то же время знает большевиков. Россия — страна всех возможностей, сказал кто-то. И страна всех невозможностей, прибавлю я … Главные вожаки большевизма к России никакого отношения не имеют и о ней меньше всего заботятся. Они ее не знают — откуда?.. Но они нащупывают инстинкты, чтобы их использовать в интересах… только не в интересах русского народа…».

Большевистские методы управления быстро добили страну.

Свидетельство очевидца: «На петроградском Металлическом заводе, взятом в руки рабочей дирекцией, чернорабочие потребовали получать столько же, сколько и рабочие высшей квалификации: всем равно, как обещали раньше большевики; дирекция отказала: нет таких средств; драка, забастовка, завод закрыт».

Заводы стали закрываться в массовом порядке, как ими управлять вместе с «победившим пролетариатом» большевики в это время попросту не знали.

Октябрь только трансформировал многочисленные бюрократические учреждения самых разнообразных видов. Они мгновенно возродились вновь под другими вывесками, неизменно констатируя всем своим довлеющим над живой жизнью функционированием извечную российскую разделенность власти и народа.

Зинаида Гиппиус, очевидец трагических событий, продолжает: «Мы называли нашу “республику” не РСФСР, а между прочим, “РТП”, республикой торгово-продажной. Так оно фактически и было… Надо отметить главную характерную черту в Совдепии: есть факт, над каждым фактом есть вывеска, и каждая вывеска — абсолютная ложь по отношению к факту».

Большевистский ВСНХ — «Высший совет народного хозяйства» — население расшифровывало так: «Воруй Смело Нет Хозяина».

Далее Гиппиус отмечает то, что «под вывеской “Советов” (“выборного начала”) скрывается отсутствие всякой выборности, отсутствие и намека, отсутствие малейшей тени демократии». Еще Зинаида Николаевна пишет: «Здесь скажу о петербургских домах. Эти полупустые, грязные руины, собственность государства, управляются так называемыми “комитетами домовой бедноты”. Принцип ясен по вывеске. На деле же это вот что: власти в лице Чрезвычайки совершенно открыто следят за комитетом каждого дома (была даже “неделя чистки комитетов”) <…> По возможности комитетчиками назначаются “свои” люди, которые, при постоянном контакте с районным Совдепом (местным полицейским участком), могли бы делать и нужные доносы. Требуется, чтобы в комитетах не было “буржуев”… Громадное большинство оставшихся рабочих уже почти не нейтрально, оно враждебно большевикам. Большевикам не по себе от этой, глухой пока, враждебности, и они ведут себя тут очень нервно: то заискивают, то неистовствуют. На официальных митингах все бродят какие-то искры, и порою, достаточно одному взглянуть исподлобья, проворчать: “Надоело уже все это…”, чтобы заволновалось собрание, чтобы занадрывались одни ораторы, чтобы побежали другие черным ходом к своим автомобилям. Слишком понятна эта неудержимо растущая враждебность к большевикам в средней массе рабочих: беспросветный голод, несмотря на увеличение ставок (“чего на эти ленинки купишь?Тыща тоже называется! Куча…” следует непечатное слово), беззаконие, расхищение, царящие на фабриках, разрушение производительного дела в корне и, наконец, неслыханное количество безработных — все это слишком достаточные причины рабочего озлобления. Пассивного, как у большинства русских людей, и особенно бессильного, потому что “власти” особенно заботятся о разъединении рабочих. Запрещены всякие организации, всякие сходки, сборища, митинги, кроме официально назначаемых. Сколько юрких сыщиков шныряет по фабрикам. Русские рабочие очутились в таких ежовых рукавицах, какие им не снились при царе. Вывеска, уверения, что их же рукавицы, — “рабочее” же правительство — на них более не действуют и никого не обманывают».

Основная масса людей в России, крестьяне, пролетариат, матросы и солдаты (недавние крестьяне), а уж тем более буржуазия и интеллигенция были уверены, что кучка «профессиональных революционеров», систематически никогда и ничему не учившихся, «разрушителей-полузнаек», не продержится долго. Они опять ждали, как все время до этого, пассивно ждали чего-то лучшего.

Теперь совсем другие настроения у кронштадских матросов: «Давно бы сдались, да некому. Никто нейдет, никто не берет». Взрослые вооруженные дядьки рассуждают, как девки на выданье, — возьмите нас, владейте нами! Вспомните бессмертное, а? Пожалуйста, вспомните призыв к варягам на володение: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет!»

А вот если бы не бунтовать в 1917 году, а хотя бы чуть-чуть разума и сметки, чуток живого практического ума — не верить обманщикам-большевикам?

Никакие социалистические идеи ни в прямом, ни в переносном смысле по-настоящему не доходили до крестьян.Ну если только в той части, что все надо «взять и поделить». Века властного угнетения выработали привычку к покорности, но «гнется, да не ломается», и стремление по-тихому, где возможно, поступать по-своему. Когда явились в деревню агитаторы Советы создавать, еще не понявшие что к чему крестьяне уговаривали идти в Совет хворых, пьющих, бобылей, словом, НЕ РАБОТНИКОВ, НЕ ХОЗЯЕВ, а людей в их понятии никчемных. Вот вам опять стремление жить своим умом, от всякой реальной власти или власти по названию ОТДЕЛЬНО. Только всякий раз забывая, что это самим же крестьянам, народу то есть, боком выходило. Жить не тужить, с фигой в кармане, часто и раньше не получалось, а в этот раз и вовсе не вышло.

Еще до октябрьского переворота политики с разных флангов обвиняли друг друга в желании развязать гражданскую войну. И она, в конце концов, началась на самом деле.

Наступило страшное время Гражданской войны и «военного коммунизма». В Петрограде это — заколоченные двери парадных, чернеющие пустые оконные проемы, покореженные мостовые. Люди бежали от голода и холода, от красного террора и бандитизма, от обысков и арестов.

Поэт Вильгельм Зоргенфрей (расстрелян в 1938 году) написал тогда:

Поздней ночью над Невой,

В полосе сторожевой,

Взвыла злобная сирена,

Вспыхнул сноп ацетилена.

Снова тишь и снова мгла.

Вьюга площадь замела.

Крест вздымая над колонной,

Смотрит ангел окрыленный

На забытые дворцы,

На разбитые торцы.

Стужа крепнет. Ветер злится.

Подо льдом вода струится.

Надо льдом костры горят,

Караул идет в наряд.

Провода вверху гудят:

Славен город Петроград!

В нише темного дворца

Вырос призрак мертвеца,

И погибшая столица

В очи призраку глядится.

А над камнем, у костра,

Тень последнего Петра —

Взоры прячет, содрогаясь,

Горько плачет, отрекаясь.

Ноют жалобно гудки.

Ветер свищет вдоль реки.

Сумрак тает. Рассветает.

Пар встает от желтых льдин,

Желтый свет в окне мелькает.

Гражданина окликает

Гражданин:

— Что сегодня, гражданин,

На обед?

Прикреплялись, гражданин,

Или нет?

— Я сегодня, гражданин,

Плохо спал:

Душу я на керосин

Обменял.

От залива налетает резвый шквал,

Торопливо наметает снежный вал —

Чтобы глуше еще было и темней,

Чтобы души не щемило у теней.

Г. Зиновьев, новый владетель Петрограда, «начальник Северной Коммуны» передвигается только в сопровождении личной охраны на роскошном автомобиле, с медвежьей полостью на заднем сиденье. Теперь прохожие провожают встречные автомобили с ненавистью во взгляде: на автомобилях ездят только и исключительно захватившие власть большевики. С первых же лет и дней высокопоставленные большевики активно пристраивают на «теплые» места близких родственников. Первая жена Зиновьева, З. Лилина, в 1918–1919 годах была комиссаром отдела социального обеспечения, а с декабря 1919 года стала заведующей школьным отделом петроградского комиссариата просвещения. Вторая, гражданская, жена данного товарища, С. Равич, возглавила в это же время местный комиссариат внутренних дел и неоднократно избиралась членом исполкома Петросовета. Брат Лилиной, И. Ионов, после Октябрьского восстания стал заведовать издательством Петроградского Совета, затем петроградским отделением Государственного издательства. Редактором «Петроградской правды» являлся С. Закс-Гладнев, шурин Зиновьева. Председатель Петроградской ЧК (с сентября 1919 по август 1920 года) И. Бакаев был женат на А. Костиной, личной секретарше Зиновьева, которая решала вопросы о пайках и личных ложах в самых известных театрах Петрограда. Так начинался пресловутый «блат», благополучно доживший до самого конца советского периода.

«Никаких дров не продают. Топить голландки нечем. В комнатах железные печурки — буржуйки. От них под потолком самоварные трубы. Одна в другую, одна в другую и прямо в дырки в дощечках, которыми заделаны форточки, на стыках труб повешены баночки, чтобы смола не капала», — писал в своем дневнике советский классик, близкий знакомый Блока, Корней Чуковский.

Пишет Владимир Новиков: «15 февраля 1919 Блок был арестован, провел почти двое суток в питерской ЧК. 17-го выпущен благодаря хлопотам Луначарского. В камере был поклонник Блока, который постоянно читал вслух его стихи. При этом оказалось, что сокамерник помнил их наизусть много больше, чем сам Блок. Тогдашнюю обстановку поэт охарактеризовал как “шигалевщина”, потом, прощаясь с товарищем по несчастью, еще раз вспомнил “Бесы” Достоевского: “А ведь мы с вами провели ночь совсем как Шатов с Кирилловым”. После ареста (в статьях, письмах, дневниках, записных книжках) у Блока отчетливо прослеживается отсутствие позитивных высказываний об Октябрьской революции и о большевиках».

И уже позже, перед самой своей смертью, Блок в так называемой «пушкинской речи» высказал свое сложившееся мнение о культурной катастрофе после Октября, заговорив о советской бюрократии, чего от него никто не ожидал: «Эти чиновники и суть наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня… Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение». Незадолго перед этим Блок говорил Юрию Анненкову: «Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу. Чего нельзя отнять у большевиков — это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей… Это — факт»».

* текст выделенный кавычками является фрагментом книги «Недоля» Дмитрия Рахова

Читать далее: